Мало ли что под руками твоими поет...
Командир, в ленинградскую программу я имею в виду "Балладу о черством куске", "Солдаты Волхова" и "Ладожский лед" из этой подборки.
Много разного, в том числе редкогоМаргарита Алигер
НАСТУПЛЕНИЕ
Когда, соединясь в одном ударе,
Из города мы вышибали их,
Он был одним из первых, этот парень,
Не очень-то отличный от других.
Он задыхался, он кричал, влекомый
На всем пространстве трудного пути
Одним порывом: в город незнакомый
В рядах освободителей войти.
Ворвались в школу. Тут был штаб немецкий.
Столы раскрыты, папки, клочья карт…
А этот парень вдруг уснул по-детски,
В холодном классе, на обломках парт.
Уже гудели звуковые волны,
И диктор, стоя где-то возле нас,
Волненья человеческого полный,
В который раз читал «В последний час».
И в южный город, взятый на рассвете,
Железным ветром Ильменя дыша,
Другой парнишка на своем планшете
Уже писал при слабом свете,
Грызя тупой конец карандаша.
И лампочка коптила, догорая,
И забывались нужные слова…
Как пишут письма?
«Мама! Дорогая!
Мне только бы узнать, что ты жива!»
Успел ли он сложить свои тетрадки?
Прошла команда, и поднялся взвод.
В ночном бою, в короткой жаркой схватке,
Парнишка с юга, торопясь вперед,
Ворвался в пункт, не названный на карте,
В селение на северной реке,
Где вырос тот, который спит на парте
В освобожденном южном городке.
Александр Гитович
СОЛДАТЫ ВОЛХОВА
Мы не верим, что горы на свете есть,
Мы не верим, что есть холмы.
Может, с Марса о них долетела весть
И ее услыхали мы.
Только сосны да мхи окружают нас,
Да болото – куда ни глянь.
Ты заврался, друг, что видал Кавказ,
Вру и я, что видал Тянь-Шань.
Мы забыли, что улицы в мире есть,
Городских домов этажи, -
Только низкий блиндаж, где ни встать, ни сесть,
Коль сменился с поста – лежи.
А пойдешь на пост, да, неровен час,
Соскользнешь в темноте с мостков,
Значит, снова по пояс в грязи увяз,
Вот у нас тротуар каков.
Мы не верим, что где-то на свете есть
Шелест платья и женский смех, -
Может, в книжке про то довелось прочесть
Да и вспомнилось, как на грех.
В мёртвом свете ракеты нам снится сон,
Снится лампы домашний свет,
И у края земли освещает он
Всё, чего уже больше нет.
Мы забыли, что отдых на свете есть,
Тишина и тенистый сад,
И не дятел стучит на рассвете здесь –
Пулеметы во мгле стучат.
А дождешься, что в полк привезут кино,
Неохота глядеть глазам,
Потому что пальбы и огня давно
Без кино тут хватает нам.
Но мы знаем, что мужество в мире есть,
Что ведет нас оно из тьмы.
И не дрогнет солдатская наша честь,
Хоть о ней не болтаем мы.
Не болтаем, а терпим, в грязи скользя
И не веря ни в ад, ни в рай,
Потому что мы Волховский фронт, друзья,
Не тылы - а передний край.
Семен Липкин
Военная песня
Что ты заводишь песню военну.
Державин
Серое небо. Травы сырые.
В яме икона панны Марии.
Враг отступает. Мы победили.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Мертвый ягненок. Мертвые хаты.
Между развалин — наши солдаты.
В лагере пусто. Печи остыли.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Страшно, ей-Богу, там, за фольварком.
Хлопцы, разлейте старку по чаркам,
Скоро в дорогу. Скоро награда.
А до парада плакать нельзя.
Черные печи да мыловарни.
Здесь потрудились прусские парни.
Где эти парни? Думать не надо.
Мы победили. Плакать нельзя.
В полураскрытом чреве вагона —
Голое тельце. Круг патефона.
Видимо, ветер вертит пластинку.
Слушать нет силы. Плакать нельзя.
В лагере смерти печи остыли.
Крутится песня. Мы победили.
Мама, закутай дочку в простынку.
Пой, балалайка, плакать нельзя.
Владимир Лифшиц
БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ
По безлюдным проспектам оглушительно-звонко
Громыхала – на дьявольской смеси – трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов –
Драгоценные тонны замечательных грузов.
Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.
Вдруг навстречу лучам – синим, медленным фарам –
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука – плавно, медленно, сыто…
- Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите, водитель.
- Я, - сказал лейтенант, - местный всё-таки житель.
И шофёр осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные рёбрышки… бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке.
- Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана! -
И достал лейтенант свой паёк из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: - Пожуй-ка, -
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
Там, поверх одеяла, распухшие руки.
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоравший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
А когда лейтенант вновь садился в трехтонку,
«Приезжай!» - закричал ему мальчик вдогонку,
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука – плавно, медленно, сыто…
Грузовик отмахал уже многие вёрсты.
Освещали ракеты неба черного купол.
Тот же самый кусок – ненадкушенный, чёрствый –
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила,
Потому что была настоящей женою,
Потому что ждала, потому что любила.
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
Александр Межиров
ЛАДОЖСКИЙ ЛЁД
Страшный путь!
На тридцатой,
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
устало
хрустеть
Ледяное
ломкое
крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе никаких одёж:
Гол
как
сокОл.
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял для меня конец.
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец…
Почему не проходит над Ладогой
мост?!
Нам подошвы
невмочь
ото льда
отрывать.
Сумасшедшие мысли
буравят мозг:
Почему на льду не растёт трава?
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти?
Шли навстречу из города
сотни
детей…
Сотни детей!
Замерзали в пути…
Одинокие дети
на взорванном льду, -
Эту теплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слово
«вперед»,
Под каким бы нам
ни бывать огнем,
У меня в зрачках
черный
ладожский лед.
Ленинградские дети
лежат
на нем.
Сергей Наровчатов
ДОРОГА В ТЧЕВ
Я сегодня расскажу вам про дорогу в Тчев,
Как на пыльном перекрестке битых три часа
Я стоял ошеломленный, вовсе проглядев
Всё видавшие на свете синие глаза.
Вёл колонну итальянцев однорукий серб,
Под норвежским флагом фура проплелась, пыля,
И мне честь, шагая мимо, отдал офицер
В непривычном мне мундире службы короля.
Шли цивильные поляки – пёстрая толпа!
Шёл француз под руку с чешкой – пара на большой!
Их вчера столкнула вместе общая тропа,
Завтра снова их наделит разною судьбой.
Шёл старик в опорках рваных, сгорблен, сед и хром,
С рюкзаком полуистлевшим на худой спине.
- Где батрачил ты? – спросил я. – Где свой ищешь дом? -
- Я профессор из Гааги, - он ответил мне.
Шла девчонка. Платье в клочья, косы – как кудель…
«Вот, - подумал я, - красотка с городского дна».
- Как вы хлеб свой добывали, о мадмуазель? -
И актрисой из Брюсселя назвалась она.
Шел в диковинных отрепьях, сношенных вконец,
Черномазенький мальчишка – что за странный взгляд!
- Где ты родичей оставил, расскажи, малец?
- Их повесили в Софии год тому назад.
Так и шли людские толпы… Что там толпы – тьмы!
Всех языков и наречий, всех земных племен.
В эти дни земле свободу возвращали мы,
В эти дни был сломлен нами новый Вавилон.
Николай Панов
ДОМ СТАРШИНЫ
После трудного боя достался матросам
Этот каменный полуразрушенный дом,
Что стоял у дороги, над самым откосом,
Озаренный огнем, на пригорке крутом.
С подоконника вражеский автоматчик
Мертвым рухнул на камни. Пришла тишина…
И снаружи, гранату за пазуху пряча,
В едкий комнатный дым ворвался старшина.
Возле детской кроватки игрушки стояли,
Опрокинулся плюшевый желтый медведь…
И в распахнутом взрывом крылатом рояле
Золотилась широкая струнная медь.
Старшина озирался – в надвинутой каске,
В полушубке бараньем, высокий, прямой,
От снегов Заполярья, с предгорий кавказских,
По дорогам войны он вернулся домой!
Он вернулся домой… Стены были, как в тире,
В пулевых отпечатках… Скрипело стекло…
Сколько времени не был он в этой квартире,
Сколько дней, как расстался он с ней, истекло!
Он любил говорить: «Вот добудем победу,
Мир подпишем, винтовки держа на весу,
И домой я к жене и к мальчонке приеду,
И хороших подарков семье навезу».
Но когда прочитал он короткую сводку,
Что враги подступили к родимым местам,
Отправляясь на юг, покидая подлодку,
Он совсем говорить о семье перестал.
С автоматом, на серых камнях у Моздока,
Поджидал он часами – и немцу каюк…
А потом мы рванулись на запад с востока,
Проходя опаленный, дымящийся юг.
Шли на запад морская пехота и танки.
Старшина не смотрел на счастливых людей.
Только будто от тайной мучительной ранки
Становился лицом всё мрачней и худей.
И теперь вот – прострелены стены, как в тире,
И от крови врага подоконник намок…
Он стоял в разоренной, холодной квартире
И еще в свое горе поверить не мог.
Он буфет распахнул… Опустелые полки…
Он вдоль выбитых окон к столу пробежал…
На столе, на полу, где посуды осколки,
Лишь следы разоренья, следы грабежа.
Что искал он в вещах этих, некогда близких?
Что надеялся здесь увидать старшина?
Неужели двух строчек, короткой записки
Не могла на прощанье оставить жена?
Краснофлотцы входили, стараясь не топать, -
В блеске ближних пожаров, в мерцанье ракет.
И, с лица вытирая тяжелую копоть,
Кто-то вдруг наклонился, взглянув на паркет.
Из-под шкафа чуть видно бумажка торчала.
Старшине передали ее моряки.
Старшина посмотрел – и не понял сначала
Торопливых каракулей детской руки.
Сын писал: «Угоняют в Германию, папа.
Мы не плачем. Мы ждем – ты придешь нам помочь».
…По широким ступеням парадного трапа
мы спускались гурьбой в озаренную ночь.
Старшина отошел, успокоиться силясь.
Загремели гранаты на черном ремне.
Только щёки небритые перекосились…
И таким навсегда он запомнился мне.
Он смотрел на письмо неотрывно и странно.
И казалось – плывет под ногами земля.
И сказал чернобровый сигнальщик с «Тумана»,
С легендарного северного корабля:
- То, что мы увидали, товарищи, с вами, -
Это горькое горе за сердце берет.
Невозможно помочь никакими словами,
Так поможем делами! На запад, вперед!
Чтоб о нашем походе слагалась былина,
Чтобы песни звенели о нем в вышине…
Если нужно, матросы, дойдем до Берлина,
Но клянемся семью возвратить старшине! -
И вошли мы в Берлин через битвы и муки,
Сквозь огонь, через смерть, на немолкнущий зов,
И сомкнулись детей исхудалые руки
На обветренных шеях суровых отцов.
Всех врагов краснозвездная сила сломила,
Разгромила оплот угнетенья и зла –
То Советская Армия, армия мира,
Человечеству новую жизнь принесла.
Ян Сашин
ШЛЯПНЫЙ МАГАЗИН
Из города уже был изгнан враг…
Еще дымились взорванные зданья,
И где-то близко – взрывов полыханье
И грохот нескончаемых атак.
Развалин груда сумрачно чернела.
Но жизни огонек неугасим:
Напротив почты, в доме обгорелом,
Уже открыли первый магазин.
Сгонял норд-ост поземку с косогоров.
На рейде леденели корабли.
«Продажа летних головных уборов» -
На вывеске прохожие прочли.
И радовались им одни девчата
В шинелях и тяжелых сапогах.
Они, поправ достоинство солдата,
Вертели шляпки легкие в руках.
И в зеркала разбитые смотрелись,
И так легко смеялись зеркала!
И этой вечной женственности прелесть
В те дни неповторимою была.
И снова в путь.
Не надо лицемерить –
Где бой идет, там их сегодня ждут.
Они сюда зашли на пять минут –
Не покупать,
а просто так –
примерить.
Илья Эренбург
***
За что он погиб? Он тебе не ответит.
А если услышишь, подумаешь – ветер.
За то, что здесь ярче густая трава,
За то, что ты плачешь, и, значит, жива,
За то, что есть дерева грустного шелест,
За то, что есть смутная русская прелесть,
За то, что четыре угла у земли,
И сколько ни шли бы, куда бы ни шли,
Есть, может быть, звонче, нарядней, богаче,
Но нет вот такой, над которой ты плачешь.
Много разного, в том числе редкогоМаргарита Алигер
НАСТУПЛЕНИЕ
Когда, соединясь в одном ударе,
Из города мы вышибали их,
Он был одним из первых, этот парень,
Не очень-то отличный от других.
Он задыхался, он кричал, влекомый
На всем пространстве трудного пути
Одним порывом: в город незнакомый
В рядах освободителей войти.
Ворвались в школу. Тут был штаб немецкий.
Столы раскрыты, папки, клочья карт…
А этот парень вдруг уснул по-детски,
В холодном классе, на обломках парт.
Уже гудели звуковые волны,
И диктор, стоя где-то возле нас,
Волненья человеческого полный,
В который раз читал «В последний час».
И в южный город, взятый на рассвете,
Железным ветром Ильменя дыша,
Другой парнишка на своем планшете
Уже писал при слабом свете,
Грызя тупой конец карандаша.
И лампочка коптила, догорая,
И забывались нужные слова…
Как пишут письма?
«Мама! Дорогая!
Мне только бы узнать, что ты жива!»
Успел ли он сложить свои тетрадки?
Прошла команда, и поднялся взвод.
В ночном бою, в короткой жаркой схватке,
Парнишка с юга, торопясь вперед,
Ворвался в пункт, не названный на карте,
В селение на северной реке,
Где вырос тот, который спит на парте
В освобожденном южном городке.
Александр Гитович
СОЛДАТЫ ВОЛХОВА
Мы не верим, что горы на свете есть,
Мы не верим, что есть холмы.
Может, с Марса о них долетела весть
И ее услыхали мы.
Только сосны да мхи окружают нас,
Да болото – куда ни глянь.
Ты заврался, друг, что видал Кавказ,
Вру и я, что видал Тянь-Шань.
Мы забыли, что улицы в мире есть,
Городских домов этажи, -
Только низкий блиндаж, где ни встать, ни сесть,
Коль сменился с поста – лежи.
А пойдешь на пост, да, неровен час,
Соскользнешь в темноте с мостков,
Значит, снова по пояс в грязи увяз,
Вот у нас тротуар каков.
Мы не верим, что где-то на свете есть
Шелест платья и женский смех, -
Может, в книжке про то довелось прочесть
Да и вспомнилось, как на грех.
В мёртвом свете ракеты нам снится сон,
Снится лампы домашний свет,
И у края земли освещает он
Всё, чего уже больше нет.
Мы забыли, что отдых на свете есть,
Тишина и тенистый сад,
И не дятел стучит на рассвете здесь –
Пулеметы во мгле стучат.
А дождешься, что в полк привезут кино,
Неохота глядеть глазам,
Потому что пальбы и огня давно
Без кино тут хватает нам.
Но мы знаем, что мужество в мире есть,
Что ведет нас оно из тьмы.
И не дрогнет солдатская наша честь,
Хоть о ней не болтаем мы.
Не болтаем, а терпим, в грязи скользя
И не веря ни в ад, ни в рай,
Потому что мы Волховский фронт, друзья,
Не тылы - а передний край.
Семен Липкин
Военная песня
Что ты заводишь песню военну.
Державин
Серое небо. Травы сырые.
В яме икона панны Марии.
Враг отступает. Мы победили.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Мертвый ягненок. Мертвые хаты.
Между развалин — наши солдаты.
В лагере пусто. Печи остыли.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Страшно, ей-Богу, там, за фольварком.
Хлопцы, разлейте старку по чаркам,
Скоро в дорогу. Скоро награда.
А до парада плакать нельзя.
Черные печи да мыловарни.
Здесь потрудились прусские парни.
Где эти парни? Думать не надо.
Мы победили. Плакать нельзя.
В полураскрытом чреве вагона —
Голое тельце. Круг патефона.
Видимо, ветер вертит пластинку.
Слушать нет силы. Плакать нельзя.
В лагере смерти печи остыли.
Крутится песня. Мы победили.
Мама, закутай дочку в простынку.
Пой, балалайка, плакать нельзя.
Владимир Лифшиц
БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ
По безлюдным проспектам оглушительно-звонко
Громыхала – на дьявольской смеси – трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов –
Драгоценные тонны замечательных грузов.
Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.
Вдруг навстречу лучам – синим, медленным фарам –
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука – плавно, медленно, сыто…
- Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите, водитель.
- Я, - сказал лейтенант, - местный всё-таки житель.
И шофёр осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные рёбрышки… бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке.
- Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана! -
И достал лейтенант свой паёк из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: - Пожуй-ка, -
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
Там, поверх одеяла, распухшие руки.
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоравший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
А когда лейтенант вновь садился в трехтонку,
«Приезжай!» - закричал ему мальчик вдогонку,
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука – плавно, медленно, сыто…
Грузовик отмахал уже многие вёрсты.
Освещали ракеты неба черного купол.
Тот же самый кусок – ненадкушенный, чёрствый –
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила,
Потому что была настоящей женою,
Потому что ждала, потому что любила.
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
Александр Межиров
ЛАДОЖСКИЙ ЛЁД
Страшный путь!
На тридцатой,
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
устало
хрустеть
Ледяное
ломкое
крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе никаких одёж:
Гол
как
сокОл.
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял для меня конец.
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец…
Почему не проходит над Ладогой
мост?!
Нам подошвы
невмочь
ото льда
отрывать.
Сумасшедшие мысли
буравят мозг:
Почему на льду не растёт трава?
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти?
Шли навстречу из города
сотни
детей…
Сотни детей!
Замерзали в пути…
Одинокие дети
на взорванном льду, -
Эту теплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слово
«вперед»,
Под каким бы нам
ни бывать огнем,
У меня в зрачках
черный
ладожский лед.
Ленинградские дети
лежат
на нем.
Сергей Наровчатов
ДОРОГА В ТЧЕВ
Я сегодня расскажу вам про дорогу в Тчев,
Как на пыльном перекрестке битых три часа
Я стоял ошеломленный, вовсе проглядев
Всё видавшие на свете синие глаза.
Вёл колонну итальянцев однорукий серб,
Под норвежским флагом фура проплелась, пыля,
И мне честь, шагая мимо, отдал офицер
В непривычном мне мундире службы короля.
Шли цивильные поляки – пёстрая толпа!
Шёл француз под руку с чешкой – пара на большой!
Их вчера столкнула вместе общая тропа,
Завтра снова их наделит разною судьбой.
Шёл старик в опорках рваных, сгорблен, сед и хром,
С рюкзаком полуистлевшим на худой спине.
- Где батрачил ты? – спросил я. – Где свой ищешь дом? -
- Я профессор из Гааги, - он ответил мне.
Шла девчонка. Платье в клочья, косы – как кудель…
«Вот, - подумал я, - красотка с городского дна».
- Как вы хлеб свой добывали, о мадмуазель? -
И актрисой из Брюсселя назвалась она.
Шел в диковинных отрепьях, сношенных вконец,
Черномазенький мальчишка – что за странный взгляд!
- Где ты родичей оставил, расскажи, малец?
- Их повесили в Софии год тому назад.
Так и шли людские толпы… Что там толпы – тьмы!
Всех языков и наречий, всех земных племен.
В эти дни земле свободу возвращали мы,
В эти дни был сломлен нами новый Вавилон.
Николай Панов
ДОМ СТАРШИНЫ
После трудного боя достался матросам
Этот каменный полуразрушенный дом,
Что стоял у дороги, над самым откосом,
Озаренный огнем, на пригорке крутом.
С подоконника вражеский автоматчик
Мертвым рухнул на камни. Пришла тишина…
И снаружи, гранату за пазуху пряча,
В едкий комнатный дым ворвался старшина.
Возле детской кроватки игрушки стояли,
Опрокинулся плюшевый желтый медведь…
И в распахнутом взрывом крылатом рояле
Золотилась широкая струнная медь.
Старшина озирался – в надвинутой каске,
В полушубке бараньем, высокий, прямой,
От снегов Заполярья, с предгорий кавказских,
По дорогам войны он вернулся домой!
Он вернулся домой… Стены были, как в тире,
В пулевых отпечатках… Скрипело стекло…
Сколько времени не был он в этой квартире,
Сколько дней, как расстался он с ней, истекло!
Он любил говорить: «Вот добудем победу,
Мир подпишем, винтовки держа на весу,
И домой я к жене и к мальчонке приеду,
И хороших подарков семье навезу».
Но когда прочитал он короткую сводку,
Что враги подступили к родимым местам,
Отправляясь на юг, покидая подлодку,
Он совсем говорить о семье перестал.
С автоматом, на серых камнях у Моздока,
Поджидал он часами – и немцу каюк…
А потом мы рванулись на запад с востока,
Проходя опаленный, дымящийся юг.
Шли на запад морская пехота и танки.
Старшина не смотрел на счастливых людей.
Только будто от тайной мучительной ранки
Становился лицом всё мрачней и худей.
И теперь вот – прострелены стены, как в тире,
И от крови врага подоконник намок…
Он стоял в разоренной, холодной квартире
И еще в свое горе поверить не мог.
Он буфет распахнул… Опустелые полки…
Он вдоль выбитых окон к столу пробежал…
На столе, на полу, где посуды осколки,
Лишь следы разоренья, следы грабежа.
Что искал он в вещах этих, некогда близких?
Что надеялся здесь увидать старшина?
Неужели двух строчек, короткой записки
Не могла на прощанье оставить жена?
Краснофлотцы входили, стараясь не топать, -
В блеске ближних пожаров, в мерцанье ракет.
И, с лица вытирая тяжелую копоть,
Кто-то вдруг наклонился, взглянув на паркет.
Из-под шкафа чуть видно бумажка торчала.
Старшине передали ее моряки.
Старшина посмотрел – и не понял сначала
Торопливых каракулей детской руки.
Сын писал: «Угоняют в Германию, папа.
Мы не плачем. Мы ждем – ты придешь нам помочь».
…По широким ступеням парадного трапа
мы спускались гурьбой в озаренную ночь.
Старшина отошел, успокоиться силясь.
Загремели гранаты на черном ремне.
Только щёки небритые перекосились…
И таким навсегда он запомнился мне.
Он смотрел на письмо неотрывно и странно.
И казалось – плывет под ногами земля.
И сказал чернобровый сигнальщик с «Тумана»,
С легендарного северного корабля:
- То, что мы увидали, товарищи, с вами, -
Это горькое горе за сердце берет.
Невозможно помочь никакими словами,
Так поможем делами! На запад, вперед!
Чтоб о нашем походе слагалась былина,
Чтобы песни звенели о нем в вышине…
Если нужно, матросы, дойдем до Берлина,
Но клянемся семью возвратить старшине! -
И вошли мы в Берлин через битвы и муки,
Сквозь огонь, через смерть, на немолкнущий зов,
И сомкнулись детей исхудалые руки
На обветренных шеях суровых отцов.
Всех врагов краснозвездная сила сломила,
Разгромила оплот угнетенья и зла –
То Советская Армия, армия мира,
Человечеству новую жизнь принесла.
Ян Сашин
ШЛЯПНЫЙ МАГАЗИН
Из города уже был изгнан враг…
Еще дымились взорванные зданья,
И где-то близко – взрывов полыханье
И грохот нескончаемых атак.
Развалин груда сумрачно чернела.
Но жизни огонек неугасим:
Напротив почты, в доме обгорелом,
Уже открыли первый магазин.
Сгонял норд-ост поземку с косогоров.
На рейде леденели корабли.
«Продажа летних головных уборов» -
На вывеске прохожие прочли.
И радовались им одни девчата
В шинелях и тяжелых сапогах.
Они, поправ достоинство солдата,
Вертели шляпки легкие в руках.
И в зеркала разбитые смотрелись,
И так легко смеялись зеркала!
И этой вечной женственности прелесть
В те дни неповторимою была.
И снова в путь.
Не надо лицемерить –
Где бой идет, там их сегодня ждут.
Они сюда зашли на пять минут –
Не покупать,
а просто так –
примерить.
Илья Эренбург
***
За что он погиб? Он тебе не ответит.
А если услышишь, подумаешь – ветер.
За то, что здесь ярче густая трава,
За то, что ты плачешь, и, значит, жива,
За то, что есть дерева грустного шелест,
За то, что есть смутная русская прелесть,
За то, что четыре угла у земли,
И сколько ни шли бы, куда бы ни шли,
Есть, может быть, звонче, нарядней, богаче,
Но нет вот такой, над которой ты плачешь.
@темы: стихи, война, дорогая эскадрилья
-
-
27.09.2013 в 17:41-
-
01.10.2013 в 11:39